Почему коронавирус может оказаться намного опаснее и убивать уже выздоровевших людей

«Организм попал в катастрофу и разлетается на части»Почему коронавирус может оказаться намного опаснее и убивать уже выздоровевших людей

Коронавирусная инфекция преподносит много неприятных сюрпризов своими последствиями. Иногда через некоторое время после выздоровления и отрицательных тестов на инфекцию симптомы заболевания возвращаются. Выжившие жалуются на плохое самочувствие, температурные скачки, трудности с дыханием, кардиологические и неврологические проблемы. Почему это происходит и к чему готовиться, когда коронавирус с новой силой вернется осенью, «Ленте. Ру» рассказала доктор биологических наук, профессор Школы системной биологии университета Джорджа Мэйсона (США), главный научный сотрудник медико-генетического научного центра РАН Анча Баранова.

Дискриминация в медицине?

Тут нет ничего обидного, просто так человеческое общество сформировалось. Врачи, которыми долгое время были в основном мужчины, смотрели на жалобы и понимали их, только если сами хотя бы раз в жизни испытывали такое, или про это им рассказывали люди, которым они верят. Например, другие врачи — то есть тоже мужчины. Симптомы менопаузы достоверно описали лишь в середине ХХ века, когда появились врачи-женщины. А до этого времени менопауза характеризовалась так: ну, женщины дурят, они всегда, в общем-то, дурили, а чем старше становятся, тем больше дурят.

Почему я тут говорю про ковид? Конечно, дело не в женщинах. Просто механизм дискриминации похожий. У нас появилась новая болезнь, пациенты начали описывать новые симптомы, а врачи им говорят: идите к психиатру или отдыхайте побольше. Просто потому так говорят, что у них в рекомендациях, а тем более в учебниках, такие симптомы не прописаны. Новое заставляет задуматься и получает признание только если про это говорят не один-два человека, а много. Либо когда к горстке говорящих присоединится голос кого-то значительного.

Так и здесь — свое состояние после выздоровления от ковида описал английский врач Пол Гарнер, профессор Школы тропической медицины из Ливерпуля. После этого к «выжившим» начали понемногу прислушиваться и наблюдать за ними, оказывать помощь.

Еще месяц назад считалось, что главной проблемой «выживших» будет фиброз легких. Известно что-то об этом?

Эта проблема немного отложена во времени. Пневмония, паттерны матового стекла, области поражения легких — они есть, их никто не отрицает. Но степень фиброза, и есть ли он вообще, может быть выяснена только по прошествии какого-то определенного времени. Допустим, через год.

Сейчас просто нет инструментов, чтобы об этом говорить. По идее, паттерны матового стекла могут со временем уменьшаться, а могут оставаться такими же. Если они уменьшаются, мы это видим на компьютерной томографии (КТ) легких. Но КТ на самом деле не определяет фиброз. Его достоверно может установить только патологоанатом на вскрытии. Есть, конечно, маркеры заболевания. Главный из них — снижение дыхательной активности по результатам спирометрии. С помощью специального прибора измеряют объем выдохнутого воздуха и сравнивают, есть ли прогресс или регресс.

Сейчас врачи осторожно говорят, что после ковида в принципе можно получить не только проблемы с легкими, но и сахарный диабет, инсульт и вообще любое другое хроническое заболевание. Это так?

Да, но это не свойство ковида, а свойство организма человека. Все заболевания усиливают друг друга. Ковид — это катастрофическое событие. Для пожилых людей, например, очень часто катастрофическим событием является перелом шейки бедра. Жила старушка-веселушка, бегала, все у нее нормально. Поскользнулась, сломала шейку бедра, протез поставили. Она, конечно, находилась в постели из-за этого. А потом у нее возникло воспаление легких — просто потому, что лежала. Антибиотиками вылечили. Встала, но как-то плохо, нога болит и немножко пошатывает... Многие пожилые больные с переломом шейки бедра в течение полугода-года погибают независимо от того, что были выполнены все нужные процедуры. Они умирают совершенно по другим причинам, а не из-за осложнений перелома. Потому что организм попал в катастрофу, не может с ней справиться и разлетается на части. Если бедро сломает человек, которому 20 лет, то он, конечно, придет в себя без проблем. У 90-летней женщины таких шансов гораздо меньше.

Ковид сейчас для многих и есть то самое катастрофическое событие. Другие вирусные инфекции тоже могут быть таким триггером. Помните Эболу? Сначала казалось, что это острое заболевание. Если выздоровел, то — как огурец. Но оказалось, что после болезни у пациента много хронических проблем. Выяснилось это не сразу, а как только набралась группа выздоровевших, и за ними стали наблюдать.

У вас в Америке созданы постковидные центры, где изучают последствия болезни и работают с выжившими?

Пока нет. В США правительство все активнее проводит линию, что на карантине невозможно сидеть вечно, идите на работу, тем более что смертность снизили и вероятность умереть невелика. Если заболеете — будем лечить. Но от чего лечить, если они уже вроде как выздоровели? Если идет хроническая инвалидизация путем развития хронической усталости или других типов хронизации, то нужно разрабатывать реабилитационные программы, поддерживающее лечение и прочее.

Что в эти программы должно входить?

Например, в России есть очень хорошая постинсультная медикаментозная реабилитация. Это разные сосудорасширяющие препараты, ноотропы и прочее. Мне кажется, постковидная усталость очень напоминает усталость после инсульта, поэтому программы восстановления могут быть схожими.

Неправильное лечение

По поводу многих лекарств для постинсультного восстановления у врачей неоднозначное мнение. Считается, что это препараты с недоказанной эффективностью. Можно ли им доверять?

У меня на это есть своя точка зрения. Конечно, я активнейший сторонник доказательной медицины. Но когда мы говорим о препаратах без доказательной базы, это не значит, что проведены исследования и стало понятно, что препараты не работают. Чаще всего этими препаратами просто никто не занимался нормально.

Причин на это несколько. Самая распространенная — препарат изобретен очень давно и вышел за пределы 20-летнего срока патентных прав. Как только это случается, интерес у организаций, которые проводят доказательные исследования, полностью исчезает — просто потому, что изготовить это лекарство теперь может любой. То же самое относится и к витаминам, а также веществам растительного и животного происхождения. Поскольку их создала мать-природа, патентные права на них вообще не распространяются.

Основы доказательной медицины составляют клинические испытания. Люди обычно не понимают, сколько они стоят. Испытание самого простого химически созданного вещества для одной нозологии обходится примерно в два миллиарда долларов и больше. А что такое одна нозология? Допустим, вы испытываете мексидол при ишемическом инсульте передней доли мозга. А чтобы доказать эффективность мексидола при инсульте задней доли мозга, нужно еще два миллиарда долларов. Это очень серьезные суммы. И организация потратит их только в том случае, если будет уверена, что окупит вложения.

Было такое лекарство — верапамил. Очень многие пожилые люди применяли это средство от давления. Но в этом качестве оно не очень специфично. Современные препараты от гипертонии намного точнее и эффективнее.

Однако у верапамила было много других свойств. Например, при постоянном применении он обладает потенцирующей эффективностью практически для любой химиотерапии. Его нельзя использовать как лечение от рака, но если пациент постоянно принимает препарат, потому что лечит им гипертонию, то опухоль растет медленнее. Допустим, если ремиссия длится не пять лет, а восемь — разве это плохо? Вещество имеет способность подрывать мембранный потенциал быстро делящихся клеток, а также подавляет устойчивость опухолевых клеток к химиотерапевтическим препаратам. В научной литературе это все описано, но клинические испытания этого эффекта производить никто не будет. Потому что два миллиарда долларов отбить таблетками по два рубля никак нельзя.

Нельзя препараты разделять на полностью доказательные и полностью не доказанные. Можно делить по уровню доказательности — высокий, средний, низкий. Конечно, я полностью за доказательную медицину. Но зачастую аргументы против медицинских средств «с низкой доказанностью» построены так, что слова «доказательная медицина» в них можно заменить словами «а покажите мне деньги». Нет их? Ну и уходите со своими лекарствами. Речь идет не о национальном здоровье и безопасности, а о прибыли.

То же самое получается и с применением уже одобренных, хорошо зарекомендовавших себя лекарственных средств, но не для тех болезней, по которым они испытаны, а для других, но с теми же механизмами. Механизмов-то патофизиологических у нас — по пальцам пересчитать можно! А лекарств разных — вон сколько! Нестыковочка, но этому есть объяснения. Например, для лечения последствий инфаркта в Японии существует волшебный препарат эдаравон. Он одобрен. И вот этот препарат наконец зарегистрировали в США — и тоже одобрили. Но для бокового амиотрофического склероза (БАС). И это хорошо! Однако инфарктников все же гораздо больше, чем пациентов с БАС, и они этот препарат в жизни не получат. Просто потому, что компания-производитель не потянула зайти на этот огромный рынок, тут нужны гораздо более дорогие испытания. А ведь инфаркт у японцев и американцев вряд ли отличается по своей патофизиологии….

Какая-то безвыходная ситуация вырисовывается. Людям-то что делать?

Учиться читать биологические тексты. Это, конечно, шутка. Мало кто сможет разобраться в этой специфической литературе. Тем не менее печально, что вместе с мутной водой часто выплескивают и рыбку. На самом деле выход есть. И старые, и новые, и «природные» препараты должны быть испытаны с точки зрения доказательной медицины, но не в рамках частных инициатив, а в госпрограмме. Китай, да и Южная Корея тоже, уже десять лет так клинически испытывают все возможные сочетания препаратов из народной медицины и потихоньку отбирают кандидатов для дальнейшей модификации и патентования.

Один из прорывов — байкалеин, безопасный препарат для превенции и лечения рака кишечника в стадии ремиссии, ну и многого другого тоже. По нему уже опубликованы сотни статей. Сделан из шлемника байкальского, а ведь он не зря байкальским называется...

Получается, все упирается в деньги?

Еще одна большая проблема — непреодолимо высокие требования к лекарству. Оно должно лечить всех и не вредить никому. Такие препараты очень трудно создать. Это примерно то же самое, если бы мы сейчас запретили клубнику, потому что у некоторых детей на нее аллергия.

Недавно прочитала статью, которая меня просто взбесила. Краткая история вопроса: в Африке огромная проблема с малярией. Лекарств от этого много, но они дорогие, поэтому все благотворительные фонды объединились в поисках решения. И нашли вещество артемизинин. Ну, не то чтобы нашли — скажем так, прочитали о нем в трактатах китайской народной медицины… Оно было выделено из полыни для лечения малярии. С помощью химического процесса его формулу модифицировали и получили дигидроартемизинин. В нем изначальный компонент из той же самой полыни, но слегка улучшен — эффективность выше. Сейчас он продается в Африке и в Азии в таблетках, и очень дешево.

Авторы научной статьи положили таблетки дигидроартемизинина на полку, а спустя полгода исследовали. Выяснилось, что за этот срок таблетка теряет от 2 до 15 процентов активности. И на основании того, что дигидроартемизинин не настолько стабилен, чтобы соответствовать международным фармацевтическим критериям, его потребовали запретить. Ведь по правилам таблетка за год должна терять не более двух процентов активности!

Исследователи беспокоились, что из-за нестабильности препарата пациентам и врачам не угадать, сколько таблеток пить. Может, придется пить, допустим, вместо двух таблеток две с половиной. Заботятся, в общем. А на практике выходит другое: пусть эти люди лучше болеют или даже погибают, ну или пусть сначала накопят денег на «правильные», намного более дорогие таблетки, чем лечатся работающими, но нестабильными.

Такого у нас в медицине и фармацевтике, к сожалению, очень много. Есть и другие неутешительные примеры, когда таблетка давно одобрена и хорошо работает своим активным веществом, но вот производители давно «упростили» процесс производства, и теперь в таблетке есть ядовитые примеси, например, с канцерогенным действием. Примеры — отзыв некоторых препаратов ранитидина в США и метформина в Польше. Так что не везде все гладко работает, к сожалению.

Как вы думаете, ковид может сподвигнуть систему на пересмотр всех этих подходов?

Надежда есть, но маленькая. Фармацевтический бизнес с большим трудом перестраивается.

Правда, я могу привести положительный пример про вакцины. Почему у нас нет хороших вакцин от гриппа, а имеющиеся защищают на 25-30 процентов? Просто потому, что вакцина от гриппа — старая, первого поколения. Хотя давно уже есть технологии, позволяющие сделать вакцину и второго, и третьего поколения. Эти более эффективные препараты, для которых не требуются адъюванты (усилители — прим. «Ленты. Ру»), создаются какими-то маленькими компаниями, которые развивают новые технологии. В научной литературе полно вакцин новых поколений, которые спасают от всего. Можно даже в растениях вакцины делать. Съел банан — и провакцинировался. Я не шучу. Только такие технологии вообще никогда не испытываются, хоть они и созданы. Почему? В том числе потому, что у нас есть гиганты индустрии, производящие давно уже обкатанные вакцины и зарабатывающие на этом миллиарды. И конкуренты на этом рынке им не нужны.

И вот сейчас, благодаря ковиду, все эти новые вакцины получили возможность выйти на рынок. Речь идет о технологии мРНК-вакцин. Их разрабатывают сейчас в США, Европе, Китае, России. Препараты еще полностью не испытаны, но опубликованные результаты — очень обнадеживающие. Титры нейтрализующих антител, которые образуются у добровольцев-испытателей, в десятки раз больше, чем титры антител, полученные после натуральной инфекции. То есть по вакцинам у нас уже пошли серьезные сдвиги. Глядишь, и по лекарственным препаратам что-то будет меняться.

источник https://lenta.ru/articles/2020/07/22/poslekovida/