Дубовая рубаха "Глава двадцать первая"

Кажется иной раз, что время совсем останавливается или продолжает своё движение там, где ты ни при каких обстоятельствах оказаться не можешь. И ни то, чтобы все в действительности замирает и сковывается прозрачным, неуловимым для взгляда льдом, но происходит с миром человека нечто такое, что заставляет его сужаться до самых игрушечных размеров. Кругом все движется, но вы это видите лишь постольку-поскольку, само движение недоступно для вас, в то время как какой-нибудь один фрагмент его в памяти остается. В состоянии таком, будь оно мимолетным или продолжительным человек не видит полета птицы, но помнит как промелькнула по земле её тень. Все признаки жизни сохраняются, но сама она словно куда-то пропадает.

Нечто подобное происходило и со мной, и особенно удивительно было мне видеть людей, чья жизнь не обнаруживала в себе ничего похожего. Бывало так, что встретив на улице своего знакомого и завязав с ним мимолетный разговор, я несколько минут выслушивал самые тривиальные мелочи, расписанные как ни бог весть какое приключение. Расставшись же с ним и продолжая идти куда-то, я невольно ловил себя на том, что жизнь моя – существование чужака, появившегося в этом мире в силу обстоятельств, совершеннейшим образом нелепых. Впрочем, думал об этом я недолго, и ни разу не задаваясь вопросом почему все так выходит, непроизвольно погружался в свое апатичное состояние.

Наши отношения с Дашенькой день ото дня становились более напряженными, и казалось ничто не может их спасти. Подруга моя становилась все капризнее, а причуды её более изощренными, такими, что я часами мог доискиваться причин, но так ничего и не обнаружить. Если раньше она обвиняла меня в том, чего я не совершал, то теперь же брала всю вину на себя, и обставляла все таким образом, что каждый совершенный её поступок обладал всеми признаками глубокого психологизма. Она, например, стала верить в свою порочность, обусловленную дурной наследственностью и верить с той силою, какая обнаруживается обыкновенно у одержимых. Выслушивая её признания в том, что она чуть ли не будущая преступница, я вспоминал одного мальчика, учившегося со мной в одном классе деревенской школы. Звали его Миша, и о родителях его нельзя было сказать ничего кроме, пожалуй, того, что им лучше бы и вовсе не существовать. То был низенький и хрупкий ребенок, в хорошо сохранившихся обносках, которые некогда носил его старший брат. Учился Миша плохо, но не оттого, что был слишком глуп, а потому только, что положение в котором он находился, настолько отстраняло его от действительности, что он не мог ничего из неё воспринимать.

Мы же, дети, презирали это несчастное существо, вечно прячущееся на последних партах, ни с кем не разговаривающее, и постоянно над ним издевались, с чем он мирился и даже не сопротивлялся нашим нападкам.

Особенно запомнился мне один день, когда взгляд мой на этого мальчика коренным образом изменился. Был праздник, какой именно не помню, верно один из тех государственных праздников, появляющихся и исчезающих без причины, и столь же значимых для жителей какой-нибудь нижегородской деревеньки, как и для эскимосов день взятия Бастилии. В тот день в школьной столовой кормили бесплатно и причем так обильно, как то возможно лишь в праздники, за которые расплачиваются затем целым годом напряженной работы. Миша сидел напротив меня и ел с таким аппетитом, какого я до сей поры не видел. В одну минуту он уничтожил все то, что остальные дети, съедали за двадцать. Я тогда подивился этому и лишь отпустил какую-то злую шутку. Когда же мы вернулись в класс, то нашему оборванцу сделалось плохо и пришлось даже вызвать врача. Наблюдая за тем как он корчится, мы в один голос кричали:” Набил себе брюхо, а теперь притворяется, чтобы с уроков сбежать!”. Естественно мы были неправы, и он действительно страдал.

Пришедший врач осмотрел Мишу и спустя какое-то время, его отвезли в больницу. Классный руководитель объявила нам, что нашему однокласснику сделалось дурно от такого огромного количества пищи. Желудок его, - говорила она – не привычен к такому, и сейчас ему очень больно. Как же так? – спросил я самого себя – Ведь он съел самую обыкновенную порцию, каких я за один день могу проглотить несколько. Как же так получается, что для него это много, а для меня нет?

Придя домой я рассказал обо все бабушке. Её и без того строгое лицо, после моего рассказа совсем ожесточилось, и я даже было испугался, не натворил ли чего, все ей передав.

-Бедное дитя, совсем видать еды не видит, - проговорила она после минутного молчания – и с нами так же было, ох и настрадались мы в детстве. Но тогда война только закончилась и люди повсюду голодали, а сейчас черт знает, что происходит.

Тут же бабушка начинала рассуждать о политике и обливать грязью всех и вся, кто повинен в страданиях Миши. Я же мучился вопросом – Как это человек может не видеть еды? Допустим, что там где её нет, это и возможно, но я ведь собственными глазами видел магазины, чьи прилавки были забиты всякой всячиной.

Но в моменты, когда Дашенька клеймила себя как преступницу, Миша вспоминался мне не потому, что судьба его была столь незавидной, а потому как он в последующем её изменил. Из писем своих деревенских друзей, с которыми я первое время после отъезда поддерживал отношения, мне стало известно, что родители Миши – беспробудные пьяницы, что мать, что отец, погибли при пожаре. Напившись до пьяна, один из них уснул с папиросой в руках, что и послужило причиной пожара. Мишу же и его брата отдали в приют. И казалось бы, между Дашенькой и Мишей не было никакой разницы, но одна кричала о своей дурной наследственности, а другой избавившись от бремени порочных родителей, досрочно поступил в кадетский корпус в Петербурге и в будущем должен был стать офицером.

Это прозвучит грубо, но после их смерти, он раскрыл в себе умственные способности, которые скрывались за тем ощущением собственной ничтожности, которую Миша перенимал на себя, глядя на отвратительных родителей своих. Об этом я и говорил Дашеньке, но она и слушать меня не хотела, говоря о том, что этот пример если и не выдумка, то всего лишь исключение, за которые так отчаянно ухватываются легкомысленные люди, ничего не смыслящие в жизни.

Все наши разговоры сводились к этому и одинаково начинаясь, заканчивались всегда одним и тем же. Однажды, отходя ко сну и снова заговорив об этом, Дашенька вдруг пришла в ярость и чтобы доказать собственную правоту, взяла в руки нож. Сев на меня, она водила лезвием по обнаженной груди моей и с каким-то напряжением, сама вся замирая от страха, изредка надавливала на нож рукой. Я же лишь улыбался, сам того не заметив привыкнув всегда реагировать таким образом на её взбалмошные затеи. Но вот лезвие рассекло кожу и едва-едва показалась кровь. Дашенька так перепугалась, что тут же отшвырнула своё орудие в сторону и дрожа прижалась ко мне.

- Это я от осознания всего великолепия произошедшего испугалась, - не успев толком проснуться на следующее утро заговорила она о вчерашнем – я ведь только подозревала в себе дурные наклонности, но вчера осознала, что они действительно во мне есть и тому ужаснулась. Вот увидишь, в следующий раз я тебя всего изрежу.

Но я знал, что следующего раза не будет, и меня это тревожило в большей степени, чем беспокоила бы возможная убежденность в обратном. Дашенька оставалась при своем, и я знал, что если с ножом у неё ничего не вышло, то в скором времени она прибегнет к другим способам доказать мне собственную правоту. Так оно и вышло.

Прошло совсем немного времени после того случая, как я вернувшись со службы, обнаружил в нашей квартирке постороннего. Закинув ногу на ногу этот чужак самым наглым образом курил мои папиросы и не обращал на меня ровным счетом никакого внимания. Когда я прошел в кухню, где они сидели, он даже не посмотрел на меня, с самодовольной улыбкой выслушивая щебетание моей подруги.

- Кто это, черт возьми, такой?! – чуть ли не прокричал я, взбешенный не столько присутствием этого субъекта, сколько его равнодушием.

- О, это Андре, мы познакомились сегодня в лавке, - небрежно бросила Дашенька, так словно кидала надоевшей собаке кость, лишь бы та перестала лаять.

Незнакомец наконец-то повернулся ко мне и как-то нехотя протянул свою руку.

Андре был обладателем столь характерной физиономии по которой всякому, не взирая на его убеждения и воззрения, хочется зарядить пару пощечин. В снисходительной улыбочке и во взгляде, безучастно к вам обращенном, читалось чувство собственного превосходства над всяким, будь то астроном, или пастух. В то же самое время мягкие, не радующие глаза, как-то обыкновенно бывает при взгляде на людей такого типа, а словно вылепленные из грязи черты лица, с нахмуренным от напряжения дурачка лбом, выдавали в нем человека лишенного всяких способностей. Одним словом, самонадеянный болван, который тут же обрушит на вас поток бессвязной тарабарщины, состоящей из до того заумных слов, совершенно меж собой не связанных и порой даже вымышленных, стоит вам сказать ему всю правду о нем самом. Он всеми силами будет убеждать вас в обратном, даже не подозревая о том, что “глаза её были как кружки зеленого чая”1 (действительная цитата, одного из современных авторов) брошенное им в качестве доказательства, звучит не то чтобы не поэтично, но даже глупо и ужасно. Вы ведь можете представить себе девушку с вкрученными в голову кружками, на дне которых плещется светло-зеленая жидкость. Не дай Бог такое увидеть! Когда же вы намекнете ему и на это, то он полезет в драку, чтобы хоть как-то отстоять свою честь. Андре же был тщедушным и хрупким юношей, и потому перспектива вступить с ним в противоборство не очень-то меня страшила.

- Андре,- лениво и с каким-то пафосом выдавил из себя её “приятель” и с гадкой улыбочкой добавил – а тебя как величают?

- Вам бы стоило узнать заранее имя человека, в чье жилище, вы без всякого спроса вторгаетесь.

- Но Дашенька сказала мне…

- Мне совершенно безразлично, что она наплела, но это разговор отдельный, а теперь я попрошу вас покинуть мою квартиру.

- Каждый человек имеет право сам решать где его дом, а ты, право, как сено в собаке, - насмешливо проговорил Андре, даже и не собираясь вставать.

- Сено в собаке?! – в бешенстве повторил я за ним эту глупость – Да, что же ты за идиот такой?! Пошел вон!

Видя в каком состоянии я нахожусь, этому болвану хватило ума встать со стула и выйти в прихожую. Поспешила за ним и Дашенька. Сев за стол я закурил, внимательно слушая как моя подруга обещала Андре встретиться в скором времени. Он в ответ лишь мычал, обиженный тем, что его выставили за порог, и он ничего не мог с этим поделать.

- Что же ты делаешь?! – захлебываясь от гнева выпалила Дашенька, влетев в кухню – В своем ли ты уме? Наговорил человеку гадостей и прогнал его. Моего гостя прогнал!

- Своих гостей в приюте будешь принимать, посмотрел бы я на то как вы там папиросы покурили бы.

- Что такое ты говоришь? – оторопев спросила она – То есть я у тебя тут как содержанка значусь? Так выходит? Это твой дом, а я здесь по прихоти твоей нахожусь. Захочу – оставлю, захочу – вышвырну вон, так оно получается, да?

- Думай как хочешь, но ты могла бы посоветоваться со мной, прежде чем приглашать в нашу квартиру своего знакомого.

- Ах, она уже наша! А как, скажи мне, я могла бы посоветоваться с тобой заранее, если познакомилась с Андре только сегодня?

- Андре! Андре! – не выдержал я, и со всей силы ударил по столу кулаками – Если ты подобным манером называть этого остолпа, хочешь усугубить всю отвратительность ситуации, то пожалуйста. Скриба начиталась?! Где же твоё хваленое недоверие к людям? Ладно, этот ничего тебе не сделал, но найдется и такой, что сама пожалеешь, что привела его сюда. Или ты быть может только этого и хочешь?

-Вот видишь! – воскликнула она – А я тебе говорила, говорила ведь. А ты мне все про Мишу рассказывал, мол не существует никакой наследственности. Что, съел? Я же тебе говорила, что яблоко апельсин не родит, говорила?

- Твоё упрямство тебя погубит. Но этой выходкой ничего не доказано, кроме того лишь, как сильна твоя ненависть ко мне.

- Это не так, - испугавшись пробормотала она и хотела было, что-то добавить, но лишь обняла меня.

- Оставь меня, - бросил я, отстраняя её от себя.

Дни шли за днями, с той же поразительной четкостью, с какой Андре мог сменить Николя, чтобы затем уступить место кому-нибудь другому. Любое имя Дашенька преображала в нечто французское, что придавало всему тому, что она делала, сходство с любовной интрижкой, вычитанной из второсортного романа. Я же перестал обращать на этих визитеров внимание, зная, что лишь это может отвадить Дашеньку приводить к нам в дом, всяких незнакомцев. Наблюдая за тем как она флиртует с ними, я лишь курил папиросы и изредка поддерживал беседу, если находил ту в достаточной степени интересной. Когда же её гости уходили, Дашенька бросалась ко мне в объятия и рыдала. Всякий раз она говорила о том, как тяжело для неё все это, и как на душе у неё скребут кошки оттого, что она причиняет мне боль.

- Я люблю лишь тебя одного, - всхлипывая бормотала она – но иначе не могу, что-то внутри меня требует этой гадости, и я ничего не могу с этим поделать.

Зная, что это не так, и когда-нибудь она прекратит истязать себя таким способом, чтобы как можно скорее придумать новую пытку, я лишь гладил её по голове и повторял, что-то ласковое и бессвязное.